Сидор Данилович Соколов

#1

Я родился 17 мая 1896 года – в то время дни еще исчисляли по старому стилю. Священником мне было дано имя Сидор. Отца звали Соколов Данил Никонорович, а маму – Соколова Анастасия Михайловна. Семья моя была многодетная: восемь детей, и все – сыновья.

Будучи хлеборобами и не имея грамотности, жили мы в большой нужде. Помню, как нас ругала мама, упрекая и стращая за то, что мы небережно относились к хлебу, который ели:

– Вы не разбрасывайте куски хлеба, а то умрете с голоду. Больше хлеба нет!

Времена были голодные. В 1900 году из-за сильных астраханских ветров, которые дули по ставропольским степям и поднимали за собой землю, были засыпаны посевы хлеба – это привело к неурожайному году. Хлеб было трудно достать, и стоил он дорого. Вот при каких условиях приходилось моим родителям растить нас с братьями.

Тяжелые времена оставили след в памяти на всю оставшуюся жизнь. Частые бедствия настигали нас по разным видам хозяйственной деятельности. Наша семья не могла жить так, как жили другие, у которых не было нужды и всего было в достатке. Складывалось такое положение, как я понимаю, по неопытности и от безграмотности моих родителей.

Так вышло, что в 1901 году наша семья лишилась всего рогатого скота. Причиной стала заразная болезнь, распространившаяся по всему поголовью. Мне было пять лет, когда это случилось. Нам с братьями пришлось носить воду на поле в кубышке, в которую влезало литров десять. Только в одну сторону тащили ее три-четыре километра – тогда километр мы еще называли верстой. И на такое расстояние ходили босыми ногами – обуви у нас не было до глубокого холода, а на холодное время родные давали обувку только на старшего брата: размер ноги у него был больше, а денег купить обувь всем не было, вот и приходилось перебиваться одной парой, постоянно меняясь друг с другом.

В конце 1902 года моя семья смогла приобрести себе в хозяйство одну лошадь. Это нас, малышей, очень обрадовало, потому что на лошади можно было ездить верхом – до этого у родителей были только волы, которых запрягали в плуг или телегу. Лошадь была куплена поздней осенью, и, когда ее все-таки привели и поставили в конюшню, через несколько дней пошел снег и наступила зима. Но нам, ребятам, всегда было невтерпеж. Иной раз кто-нибудь из малышей рано утром обует непомерную обувь и пойдет в конюшню посмотреть на красивую лошадку. Я и мои братья – Андрей, Иван и Петр – с нетерпением ждали, когда пройдет зима и наступит лето. Представляли себе, как вместе с соседскими ребятами поведем коней на поле пастись, будем все ехать верхом, быстро и наперегонки. Так и сидели мы в своей комнате, споря между собой, кто из нас первый верхом поедет, хотя залезть на лошадь даже не могли. У меня был друг, который хоть и был малым по возрасту, но уже хорошо ездил верхом – соседский мальчик Кирюха. Он приходил к нам в зимние дни и обещал, что научит залезать на лошадь и быстро скакать на ней. Мы радовались этому и очень ждали теплой погоды.

С приходом весны наш отец начал отводить лошадь на солнечное стойло, следом и мы стали бегать туда, чтобы погладить ее и поиграться с ней. Помню, храбрились своим бесстрашием друг перед другом, спорили между собой, кто не побоится пролезть под брюхом. Лошадь была лет шести, смирная, и проделки наши терпела. Первым пролезал я, а потом и остальные братья по несколько раз. Нам было забавно и радостно быть рядом с лошадью, кормить ее из рук пучком сена, который для нее был лакомством.

Это я вспомнил, какими мы были, глядя на детей, которые сейчас меня окружают. До революционного времени нас не учили жить созидая, а учили в основном ненужным обычаям, которые духовенство распространяло по указке власти. В настоящее же время советские дети получают равное и правильное образование. К ним страна наша относится очень внимательно, не разделяя их по цвету лица и расовому положению.

#2

В 1904 году, в возрасте восьми лет, я поступил в церковно-приходскую школу. В ней мне удалось проучиться пять лет – после, за чтение сочинения из книги Толстого, я был исключен.

Этот случай я хорошо запомнил. Читал рассказ паренек, Николай Дрововозов. Мы же, пять учеников, тихонько слушали, пригнувшись к партам. Все это происходило на большой перемене, которая обычно длилась сорок минут. После должен был быть урок священника, попа Малинина. Звонок с перемены мы пропустили, а с ним и тот момент, когда в класс зашел Малинин. В классе было тихо, и он сразу заметил нас. Молча подойдя, забрал книгу, которая была в руках у Николая – так он увидел, что автором был Толстой. Книгу сразу отнесли в канцелярию школы, а затем туда же вызвали и нас: Педковича, Дрововозова, Журлова, Шараваткина и меня, Соколова.

На беседе Дрововозова спросили, где он взял книгу. Оказалось, что книгу взял в библиотеке его отец и дал ему почитать. На нас накричали, позвали старосту и после совещания вызвали на беседу отцов. Мой, так как был безграмотным, явиться в школу не смог. Меня исключили, и с этого дня пришлось болтаться с уличными мальчишками до полного возраста.

На тот момент я даже не знал, за что меня выгнали и какой был вред от книги Толстого. Не помню названия произведения, но, когда был уже взрослым, догадался, что послужило причиной моего исключения из школы. Как я понимаю, Толстой был в расколе с духовенством, и церковь всячески мстила и пакостила ему, а также бранила людей, которые читали его книги.

#3

В 1914 году началась война с немцами. Помню, как призывали мужиков. В то время в деревнях стоял такой звон, что от звука дребезжали и колокола, и окна церквей. Людей собирали в отряды, и при каждой такой группе идущих на фронт солдат стояли священники и бросали всякие подарки. Разными легендами и рассказами пыталось духовенство убедить людей пойти на войну. Не все только понимали, что многое из того, о чем говорили попы, было верное очковтирательство.

Я по распределению попал в артиллерийскую часть и после – на фронт под Оршу.

Как-то стояли мы в Калинковичах. Там я первый раз и увидел, как помещичий сынок собирал свой купеческий доход с земли, на которой жили крестьяне-бедняки. Он вошел в избу с большой сумкой на боку. Был он очень толстый и неповоротливый, но при этом проныра и нахал. Достал маленькую книжечку и, посмотрев сколько надо было содрать с крестьянина денег за пользование пастбищами, уточнил, не прибавилось ли в хозяйстве еще скота.

– Смотри не ври мне!

Старик ответил, что ничего не изменилось, но на предложение рассчитаться за то, что есть в настоящее время, только помотал головой. Крестьянин был преклонных лет, двое его сыновей были призваны на фронт, поэтому достать денег он не мог и платить было нечем. Поняв, что собрать за купеческую собственность не получится, помещичий сынок разразился бранью, стал укорять и срамить старика наказанием Божьим. Строго-настрого пригрозил, чтобы в следующий раз оплата была, и, засунув книжечку в сумку, ушел к другому соседу, в рядом стоящую хату.

С этого момента я стал понимать, что из себя представляет крестьянство, кто такие помещики и почему мой отец с недоверием к ним относился. Был он из бедных, но добросовестных людей. А богачи его так же не уважали – разговоры в его присутствии не вели. Да, такая жизнь не всем нравилась! Защищать в эти годы родную Россию на фронте надо было всем, но, как оказалось, делали это не все. Было видно, кто защищал и как защищал.

#4

В 1917 году находился я около Жлобино. Часть, в которой я служил, расформировали, и какое-то время мне пришлось провести в Малых Рогах. Тут я случайно встретил земляка-ставропольца Лопатина. Поговорив, мы решили совместно пробираться в родной край.

Добраться до родной земли оказалось непросто. По линии реки Дон стояли войска Деникина, но благодаря нашей находчивости и некоторой удаче, мы добрались до Ростова. На городском вокзале нас задержали юнкера. Но и тут свезло: один из юнкеров по фамилии Дудин оказался земляком. Немного расспросив, кто мы и откуда, он увел нас к своим родным домой.

В Ростове-на-Дону мы провели несколько дней. Хорошо отдохнули и смогли немного осмотреться, понять, кто чем живет. А потом потихоньку перебрались с командой железнодорожников на станцию Батайск и от нее, выбравшись на знакомую дорогу, направились в сторону дома. Не скажу, что продвигались мы быстро: где-то приходилось идти даже пешком.

19 февраля 1918 года я вернулся в дом, где проживала родная семья: отец, мать и жена с детьми. К этому времени у нас в станице уже была власть Совета депутатов и гарнизовались добровольческие отряды. Я поступил на службу в местный гарнизон при Реввоенсовете станицы Курганная.

Долго сидеть на одном месте нам не пришлось. Царская армия во главе с генералом Корниловым пробралась под Екатеринодар, ныне Краснодар. И мы вместе с товарищами пошли добровольцами в Нароковский отряд, который формировался при Курганинском Ревкоме командирами Здоровцовым и Ревнивцевым.

Перед нами стояла непростая задача: ликвидировать отряды Корнилова и помогающие им банды казаков из ближайших станиц. Они обычно устраивали засады, прячась в лесу и обстреливая оттуда идущих мимо разведчиков из простых ружей-дробовиков. Нас это не страшило: мы брали в плен этих казаков-стариков, ведь уже были опытные и знали, как разгадывать положение противника на фронте.

Хвастать не буду, на это есть старая поговорка: «На войне не без урона!» Так, при очередной перестрелке мы все же лишились одного бойца. Не помню, какого числа он был убит, но в этот день генерал Корнилов бросил остатки своей кавалерии на наши части. Мы вступили в бой у кожевенных заводов, которые находились в нескольких километрах от города Краснодара. Наши солдаты лежали в окопах цепью, в восемь линий, а за ними стояли орудия разных калибров, в основном гаубицы. Как только белогвардейские кавалеристы приблизились на расстояние выстрела пулемета, товарищи стали бить поверх лошадей – точно по ним…

Из четырехсот добровольцев мы потеряли всего несколько ставропольцев. Отряд, в котором я состоял, был в сражении с самого начала, а поэтому нас военное командование отпустило в первую очередь, и мы прибыли домой к своим родным семьям. Нас встретили как победителей.

#5

Я немного отдохнул дома и опять вернулся на службу. В середине 1919 года армия Деникина, разгромив украинские силы, повела сильное наступление на центральном направлении. Нашим частям пришлось отступать и оставить земли Кубани. Как раз в это время я находился в расположении Доно-Кубанского интендантства, в Невинномысской станице. Заболев тифом, я был вынужден остаться у одной старушки на квартире близ фронтовой полосы. Она жила с внуком. Один сын ушел с нашими отступающими частями, а второй погиб на фронте империалистической войны – от него и остался мальчик.

Встать я не мог и все время лежал в кровати. Мне было понятно, что, когда белогвардейцы начнут ходить по домам мирных крестьян и проверять, кто остался дома, меня найдут. Так как это хамье остерегалось болезни, то в голову пришла находчивая мысль. Я написал на двери хозяйской избы несколько слов: «Здесь больной тифом!»

В доме было две комнаты. В одной лежал я, а в другой жила старушка с пареньком. Мальчик – ему было лет шесть – всячески помогал моему спасению. Он уже понимал, кем я был, и знал, что его родной дядя Гриша ушел с отступающими красноармейцами на Святой Крест, ныне город Буденновск. Играя на улице возле избы, он видел, как бегали по домам белогвардейцы и проверяли жителей.  Когда кто-то подходил к нашему дому и спрашивал, кто живет, он всегда отвечал:

– Дядя, больной тифом!

Слыша ответ и видя надпись на двери, все негодяи мигом отскакивали. Так за время моей болезни никто и не зашел в дом, и вскоре я пошел на поправку.

#6

После моего выздоровления я познакомился с машинистом железной дороги. Жил он недалеко от избы старушки. Рассказав, откуда я родом, чем занимался, где служил в царскую войну, получил от него совет: он предложил идти в горы к красно-зеленым – белые так называли партизан, которые скрывались в лесах и вредили их действиям. В Армавире он знал ребят-малолеток, которые занимались заготовкой боеприпасов и отправкой их в лес. Я согласился и таким образом выбрался из Невинномысской станицы.

Я стал помощником машиниста в непростом деле – покупал патроны у гуляющих на улице ребят, которые часто воровали их у пьяных белогвардейцев и казаков, прятал в корзины, закладывая сверху яйцами, и поездом отправлялся до Туапсе. Иногда ехал до станции Хадыженская или до станции Индюк – там действовал отряд партизан Кузнецовых, который и забирал у меня корзинки. После возвращался в Армавир. Жил я тогда в доме родной сестры моей жены, в этом была ее помощь.

В начале 1920 года армия под руководством Буденного сумела разбить белогвардейцев у станицы Егорлыкской, и войска Деникина начали отступать по всему фронту. Позже нам удалось полностью вытеснить их к берегу Черного моря. Там они был ликвидированы, а кто остался в живых – взят в плен или бежал в Крым. Мне это пришлось видеть самому.

Я снова заболел тифом и с огромным трудом добрался до своей семьи. Пришлось отлежать полный срок своей болезни.

#7

Наконец-то в начале июня я поправился, и вновь с организованным отрядом в количестве ста пяти красноармейцев пошел добивать войска белых, которые остались под руководством Врангеля.

Из Армавира мы поехали в город Ейск. После нас перебросили в город Таганрог, где формировался кавалерийский полк. Мне не пришлось быть кавалеристом: в полку было четыре эскадрона, но лошадей дали только на первый и второй, я же попал в третий эскадрон взводным командиром. Лошадей у нас не было.

Белогвардейцы высадили пехотный и кавалерийский полки в районе Белосарайской косы, недалеко от Мариуполя. Это была их попытка контрнаступления, но она провалилась. Мы не дали им хорошо развернуться и встретили боем, в котором полк их кавалерии понес большие потери. Основную часть пехоты мы окружили и взяли в плен, а остатки верховых, не давая передышки своим коням, бежали в направлении Сиваша.

Наш третий эскадрон все время пешим строем шел по берегу Азовского моря. Так мы дошли до Ногайска, ныне город Приморск, и остались при береговой охране. Остальные эскадроны были распределены по другим направлениям.

В ноябре 1920 года нам было приказано нашим командованием собрать весь полк в одно место – в селе Преслав. Насколько я не забыл, тогда в нем проживали болгары. Надо сказать, что в этих краях было много буянов-махновцев. Их банды прятались в селах, а местные жители только способствовали этому – кормили и помогали схоронить оружие. В Преславе мы простояли недолго и перешли в Андреевку. И тут наткнулись на бандитов.

Ехали они на тачанке, запряженной парой серых лошадей. Когда мы сблизились, они открыли по нам стрельбу из пулемета «Максим». Командир первого эскадрона был ранен. Мы же, подбив лошадей, не дали им уйти и быстро их задержали.

После Андреевки нам было дано задание немедленно выехать и атаковать село Новоспасовка, ныне именуемое Осипенко. Для этого пришлось даже мобилизовать подводы местных жителей. В двенадцатом часу ночи мы прибыли на место и окружили село. Держать в кольце пришлось до рассвета, а поутру, проведя разведку и не обнаружив ничего подозрительного, мы вошли.

Только мне удалось занять квартиру, как нас командный состав созвал в штаб полка. На собрании нам было дано указание провести тщательный обыск домов в своем районе:

– Всех жителей, у кого нет документов, направлять в штаб!

Командиром у меня был товарищ Бурлуцкий. Он остался дежурить в штабе полка, а я, так как был его помощником, собрав отряд из трех товарищей, пошел выполнять приказ.

Мы стали проверять дома. В одном из них оружие спрятали в бочку с зерном. Хозяином был старик, в доме он оказался с сыновьями. При задержании старшему сыну удалось бежать, а старика и младшего мы направили в штаб. Совсем скоро, возле другого дома, около колодца, нам удалось найти еще и пулемет. Он лежал в разобранном виде в бочке с водой. Мужчин в доме не оказалось, были только женщины. Пришлось одну тридцатилетнюю Матрену направить в штаб.

Нам оставалось проверить несколько домов, как вдруг мы услышали пулеметные очереди и залпы орудий. Было очевидно, что на востоке села началась перестрелка. Обыск в доме мы делали вдвоем, оставив одного бойца на улице у ворот. Я крикнул товарищу:

– Алексей, ты слышишь перестрелку? Слезай с чердака!

Мы вышли во двор, но около ворот уже никого не было. Пока мы пытались понять, куда наш солдат делся, к плетеной изгороди подскакал верхом на лошади мужик. Он размахивал руками и громко кричал:

– Выходи! Выходи! Есть что? Давай наган!

Тут я сразу все понял. К его счастью, у меня не было в руках ни пистолета, ни винтовки. Пришлось подчиниться команде бандита. Мы вышли на улицу и зашагали в сторону квартиры, где находились писарь эскадрона и взводный командир.

По пути нам встретился ленинградец-комсомолец товарищ Болмачных. Он стоял на обочине и ел картофель в мундире, держа в руке еще и селедку. Бандит подъехал к нему почти вплотную, направил пистолет и выстрелил ему прямо в лоб. Болмачных упал навзничь, а еда так и осталось у него во рту.

Так как во время ночного окружения села спать нам не пришлось, то почти весь полк после завтрака отдыхал, как кому было угодно. Наших солдат стали искать по квартирам. Тех, кого не находили бандиты, будили и выгоняли на улицы сами хозяева.

Нас по несколько человек загоняли в школу, всех в большой зал, в котором на сцене стояла трибуна. Когда всех собрали – было около двухсот человек, – к трибуне вышел офицер и начал рассказывать, с кем и за что они воюют, стал приглашать добровольно пойти к ним служить. Из наших все молчали, и никто ничего не отвечал.

Я стоял позади всех, около стены. Вдруг ко мне подошел один сопляк – выглядел он как бессмертный кощей, – наставил на меня обрез винтовки и стал осматривать. Сняв шапку с моей головы, приказал снять и сапоги. Сопротивляться я не мог: чувствовал себя пленным, – поэтому быстро снял, оставшись полностью босым. Это было 22 ноября.

После митинга в школе стали нас нагайками выгонять во двор. Положение мое было нехорошее – без сапог и без шапки, – но пришлось выходить. В дверях стоял бандит, лет шестнадцати, он заметил на моей груди, на левой стороне, красный бант с металлическим гербом – знак с серпом и молотом был мне подарен на демонстрации в день годовщины Октябрьской социалистической революции. Наглец, порвав китель, оторвал бант. Я вышел во двор и услышал команду:

– Становись в две шеренги! Рассчитайся справа по три!

Как только расчет был окончен, точно в затылок нас стали расстреливать: сорок красноармейцев-китайцев, двадцать семь красноармейцев-калмыков, несколько астраханцев – они стояли первыми, с них и начали. В это же время из штаба привели женщину. Один из палачей захотел узнать, кем она тут приходится. Женщина ответила:

– Я сотрудница при штабе полка, писарем работаю!

Он ударил ее шашкой в лицо, разрубив голову до самых ушей. А когда она упала на спину, проткнул грудь прямо до сердца, так что бедняга зашевелила ногами.

От такого зверства мы были все разбиты. Сделать мы ничего не могли и просто смирно стояли, а палачи носились вокруг нас, как бешеные собаки. Небольшую кучку людей, в которой был и я, прижали к дверям школы. Тут мне удалось обнаружить, что одна дверь была не заперта. Долго не думая, я приоткрыл ее и прыгнул внутрь. Оказавшись в коридоре школы, совсем рядом увидел своего командира товарища Бурлуцкого. Он сидел на полу, спиной к стене, обе руки были отрублены. Пройдя коридор, я вышел на улицу, перебежал на противоположную сторону и через несколько домов нашел хозяйку, которая согласилась забрать меня к себе.

Когда стало темнеть, к хозяйке в дом пришла соседка с другой улицы, концы их огородов разделял плетень. В это время я прятался за печкой и их мог только слышать, но у меня получилось представить в красках и понять, как все вышло.

В этот день был на позициях караульный взвод второго эскадрона. В карауле у них было восемь бойцов. Несколько человек было в дозоре и еще два красноармейца – на входе и выходе из села. Бандиты, выдав себя за местных, попросили караульного пустить их в дом, в карты поиграть. Вот и сошлись пять игроков, вооруженных пистолетами и гранатами. Схватили в сенях дневального и, не дав даже крикнуть, задушили. Ворвавшись в комнату, захватили командира и повели снимать посты. А один из местных, по сигналу оседлав лошадь, которая, видно, была подготовлена ранее, поскакал на восток – там за лесом были укрыты три конных сотни махновцев под командованием Давыдченко, бывшего царского офицера. Вот так караул второго эскадрона прохлопал захват села, и мы потеряли убитыми более восьмидесяти бойцов.

Женщины долго вели свой разговор. И вот под конец соседка рассказала, что в их дворе в стогу прячется один красноармеец. Она его нашла случайно: собака лаяла, да и стог был небольшой, ноги спрятать ему не удалось, поэтому они торчали наружу. Сдавать бандитам его она не пошла, а принесла соломы и укрыла ноги.

Когда хозяйка осталась одна, я вылез из-за печки и стал расспрашивать о соседке. По рассказу, женщина была очень хорошая – никогда никому она не делала плохого и предательницей не была, всегда помогала при тяжелом положении. На душе стало немного легче: нас в полку служило сто пять добровольцев с родной страницы Курганная, и я надеялся встретить одного из своих. Долго ждать не стал. Попросил хозяйку проверить, все ли тихо за домом, и после проводить меня. Убедившись в том, что опасности нет, она вернулась.

– Пойдем побыстрей, а то месяц уже подымается!

Мы прошли огородом и вскоре добрались до соседской избы. Тихонько постучали в дверь.

– Это я, Феня!

И секунды не прошло, дверь нам отрыли и запустили в дом. Быстро познакомив нас, Феня ушла.

Женщина была осторожная и на мою просьбу показать стог сена с красноармейцем ничего не отвечала. Мне пришлось в подробностях описать, кто я и из какой части. Убедившись в том, что я свой, не зажигая света, она открыла дверь маленькой комнаты.

– Ну, милый, иди сюда! Вас теперь у меня двое. Что с вами делать, не знаю!

Из темноты на меня вышел молодой, лет восемнадцати, красноармеец-доброволец нашей станицы Степан Иванович Жиденко. Он служил в моем эскадроне, во втором взводе. Степан меня сразу узнал. Он бросился мне на грудь, заплакал и сквозь слезы стал рассказывать, что с ним случилось. Вышло так, что Жиденко спал на квартире не там, где находились лошади его взвода. Он не услышал стрельбы, а поэтому уйти из села, как сделали дневальные по коновязи, не смог.

Стали думать, что делать. Решили остаться в доме до появления на небе зарницы Венеры, по которой я мог определить время.

Было около четырех утра. Ночь была полнолунная. Присыпал реденький, пушистый снежок. Поблагодарив хозяйку и хорошо расспросив о дороге, мы вышли из избы. Нам предстояло пройти около двадцати километров до села Новопетровка, а потом берегом Азовского моря в город Мариуполь.

#8

Обуви у меня не было, шел я в шерстяных носках. Если бы не Степан, был бы босым. Вдруг метров за триста мы заметили группу всадников. Они скакали нам навстречу – у кого лошадь шла галопом, у кого быстрой рысью. Кто это, понять было сложно, но и проверять не хотелось. Только удалось отбежать в сторону от дороги и залечь в небольшом бурьяне, как верховые пролетели мимо нас. Немного подождав, мы выбрались из укрытия и побежали. Стало показываться солнце.

Когда вошли в Новопетровку, уже совсем рассвело. По дороге шли два местных, смотрели они весьма косо – вид у нас был жалкий.

–  Довоевались, оборванцы!

Повернув на улицу, ведущую к берегу, мы встретили красноармейцев. Их собралось около двадцати человек – все были из хозкоманды полка. Обсудив всю тяжесть нашего положения, мы решили вместе спуститься к морю, дабы не привлекать много внимания.

Над берегом стоял сплошной гул орудийных залпов. Был конец ноября, и по ночам стояли крепкие морозы. Льда намерзло сантиметров сорок. Рыбаки уже пересели в сани, запряженные лошадьми.

Мы ступили на лед и спустя какое-то время удалились от берега на полкилометра. Я и Степан шли быстрей, и остальные наши товарищи вскоре отстали. Смеркалось. Ноги у меня были все время мокрые – верх в носках еще был, а подошва давно по волоску истерлась. Идти я больше не мог, и нам пришлось свернуть к берегу и искать себе убежище.

По берегу стояли избы – в них жили рыбаки. Мы начали стучаться в каждую и просить разрешения переночевать. И вот в одном доме, на наше счастье, оказался хозяин с доброй душой. Он подошел к нам, держа в руке папиросу, и поздоровался. Расспросив о бедствии и почему я хожу босой, разрешил зайти.

В избе было тепло, за столом сидели дети и женщины. Они так и ахнули, увидев меня в одних носках – подошва моих ног была похожа на гусиные лапы. Нас спросили, будем ли мы есть. Слов не хватит описать, как я был рад этому предложению – мы не ели уже несколько дней. Нам подали по куску хлеба и налили по кружке молока. В это время хозяин залез на чердак и нашел старые, без пяток, валенки.

–  Ну вот, сынок, чем могу, тем помогу. Если залатать, не будешь разутый!

Из-за печки он достал тонкую старую веревку от невода и показал, как можно закрутить солому вокруг подошвы. Мы за вечер все справили и, положив на пол толстые соломенные маты, легли спать. Проснувшись утром, стали собираться в путь. Пройти по берегу мы не могли: в окрестностях Мариуполя и Бердянска стояли махновские банды. Но хозяин рассказал, как идти по замерзшему морю, и дал кусок хлеба в дорогу.

В валенках, туго затянутых веревкой, было хорошо: мягко, тепло и сухо. Шли мы по льду целый день. Степан парень был здоровый, шагал легко и от меня не отставал. Иногда курили, но табаку было немного, и мы всегда делили одну папиросу на двоих: закуривал один, а докуривал другой. Так морем дошли до села близ Мариуполя. День подходил к концу, и нам опять пришлось искать ночлег.

В одном из домов удалось упросить старушку дать нам переночевать. Взамен договорились по утру наколоть дрова. Мне было 24 года, а Степке 18, для нас это было не сложно. Правда, дрова были очень суковатые и сухие. Начав спозаранку, справиться с работой получилось только к вечеру. День был короткий, и когда стемнело, решили остаться еще на одну ночь.

Утром в дорогу хозяйка дала сухари – конечно, давнишнего срока готовности, но и такие для нас в радость стали. Получив их в беленькой сумочке, мы распростились.

– Родные, откуда ко мне вас Бог послал? Замерзла бы без дров!

В Мариуполь мы пришли 25 ноября. В городе твердой власти не было, и ничего добиться не получилось. Городские жители на ночлег боялись пускать, и нам пришлось уходить раньше, чем задумывали. Выйдя из города, мы спустились к берегу и опять пошли по льду, в сторону Белосарайской косы. По рассказу рыбака, можно было по замерзшему морю выйти на ту сторону, к Ейску. Он говорил, что, если придерживаться левым плечом на ветер – а в это время он дул с востока – через залив напрямки идти два дня, или семьдесят пять километров.

Стемнело, и до косы мы дойти не успели. Опять попросились в дом переночевать. Хозяйка жила одна и в избу пустила. Были мы уставшие, а поэтому сразу легли спать, но уснуть не смогли. Мы лежали на полу, на соломенных матрасах, как вдруг за окном послышался топот верховых лошадей, и прямо к избе подскакали всадники. Раздался стук в окно, и кто-то стал звать тетку и просить открыть дверь. Женщина, не зажигая свет, дверь открыла. В избу зашел паренек, с виду нашего возраста. Поздоровался с тетей и стал рассказывать ей историю своего отряда. Были они разбиты под Бердянском, старший брат был ранен, и сейчас срочно оставшейся группой отходили к Мариуполю, там держалась еще одна банда.

Тут он нас заметил.

–  А это кто у тебя лежит? Красные? Пострелять их!

В это время кто-то на улице закричал, а хозяйка, как родная мать, упала на колени и стала умолять оставить нас живыми. Она боялась, что на улице могут услышать, и говорила очень тихо:

– Паша! Убей ты лучше меня вперед!

Он ничего ей не ответил, развернулся и вышел из избы. Спустя мгновение вскочил на лошадь и, крикнув своим, поскакал прочь от избы.

Мы не могли опомниться – до утра так и пролежали, как будто вросли корнями в матрасы. На заре, от всего сердца поблагодарив женщину за спасение наших жизней, вышли из избы.

Около косы, в деревне, мы встретили старичка. Он ехал на санях проверять крючки с рыбой. Расспросив, согласился нас подвезти. Так мы оказались на льду Азовского моря в пяти километрах от берега.

Пройти пролив быстро, еще и в короткий день, нам было не под силу. Ночь мы встретили во льдах, под стоящими на дыбах крыгами. Положив, откуда шли, две льдины, а куда нужно идти – четыре, сделали заметку и уселись в затишку. На мое счастье, сильного ветра не было, и, сняв валенки, я положил их под себя – так сидеть было удобнее.

Закурили со Степаном одну скрученную цигарку с махоркой и стали рассуждать, почему мы так медленно шли. Первая причина была в том, что веревки, которыми были обвязаны валенки, истерлись в негодность. Я то и дело останавливался и поправлял солому на подошве. Вторая причина – дорога была очень плохая, одни трещины и бугры. В одном месте долго стояли и думали, что делать. Трещина была больше метра. Обойти ее мы не могли, оставалось только прыгать или возвращаться.

– Большевики не отступают!

Так за разговорами дождались рассвета. Месяц только скрылся в тумане на горизонте, как из-за ледяного покрова стали пробиваться первые лучи солнца.     

Мы сильно продрогли. Потолкавшись бок о бок и закурив с последней спички самокрутку, решили идти.

Солнце уже стояло высоко, как вдруг прямо по нашему направлению показались два человека – один другого выше. Сколько радости тогда было, что мы не одни на льду. Но чем ближе подходили, тем становилось понятнее, что это не люди, а какие-то неподвижные силуэты. Наконец-то все прояснилось: это берег, а видны были церковные башенки с куполами.

Название станицы, на которую мы вышли, точно не помню. Она была влево от города Ейска, на двадцать четыре километра. Помню только, как было легко на душе, что выбрались живыми. Уж очень сильно настращали нас прошедшие ночи на той стороне Азовского моря.

Пройдя не одно сражение, я ясно понимал, что значит быть героем, как важно оставаться дружным, сильным и бесстрашным бойцом. Но, сбежав из-под расстрела, пройдя более двухсот пятидесяти километров по льдам, когда жизнь моя могла в любой момент оборваться от голода, холода, от руки простого бандита, я поверил в путеводную звезду и что многое в жизни зависит от везения и удачи.

Берег был высокий, и нам пришлось искать пологое место, чтобы подняться. Так мы увидели сход для водопоя. Скотина пила и паслась сама по себе, скотников рядом не было. Две женщины, набрав воды, на коромыслах выносили ведра наверх. Увидев нас, они остановились.

– Вы откуда, молодцы?

Нас можно было назвать молодцами – не побоялись перейти по льду Азовское море. Рассказывать я, конечно, ничего не стал, а спросил, в какой стороне воинская часть Красной армии. Они указали направление, и вскоре мы добрались до поста с часовым.

– Стой!

Мы, чувствуя себя нормально, с улыбкой ему ответили:

– Стоим, сидеть не на чем!

С часовым объясняться нужды не было, сказали ему вызвать караульного начальника. Вскоре начальник появился и по нашей просьбе, не собирая публику, позвал к себе в дом. Так ему было доложено по положению, без оглашения, кто мы, откуда и почему мы попали на этот берег. Нас отправили немедленно в штаб сотого пехотного батальона. По прибытии пришлось командиру еще раз рассказать все то, что со мной и Степаном Жиденко случилось. О формировании нашего полка командиру было известно, и, уточнив особые детали, он наконец-то поверил нашей истории.

Признав как своих, нас повели кормить, а мне из кладового батальона принесли новые ботинки. Были они чуть маловаты – ноги после холода распухли, –  но отказываться я не стал и с трудом потом ходил. На второй день по воде направили в город Ейск.

В Ейске пришлось пробыть двенадцать суток под наблюдением, до полного выяснения обстоятельств. Потом, по распоряжению Райвоенкомата, уехали в станицу Курганная, по месту нашего жительства. Там меня положили в больницу по март месяц 1921 года. Так я расстался навсегда с товарищем Степаном Ивановичем Жиденко.

В первых числах марта я опять был мобилизован местным военкоматом. По назначению отправили в Краснодар, в конармейский транспорт девятой армии. Служил я там по июль месяц 1921 года. Потом наш взвод ездовых перекинули в город Георгиевск, где находился артиллерийский склад, занимающийся обеспечением всего Северного Кавказа. В должности отдельного командира я руководил подразделением по обслуживанию, сортировке и погашению по сроку боеприпасов.

Наступил декабрь, а я опять попал в больницу с тифом. И только в феврале 1922 года, пролежав положенный срок и поправив здоровье, выписался и вернулся домой. В местном военкомате мне поставили отметку «демобилизован» по приказу советского реввоенсовета.

#9

Началась сложная, но мирная рабочая жизнь. Семейное положение не особо способствовало переходу на лад рабочего класса. Детей у меня было четверо. Жена моя, Соколова Евдокия Ивановна, была безграмотная и не могла выполнять никакой работы, кроме семейной – копаться на огороде. Хорошо помню слова своего командира Руденко – провожая домой, он говорил:  

– Хлопцы, не оставайтесь в деревне, в станице или на хуторе, все идите на работу в город!

Рядом у нас промышленности не было, и дело для рабочего можно было найти только в городе или на железной дороге. Так я поступил грузчиком на станцию Курганная.

В селе трудиться на земле нам помогали наши родные: отец моей жены, Паценко Иван Дорофеевич, и мой отец, Соколов Данил Никонорович. Но одна беда была на всех: по станицам власть никак не могла покончить с бандитизмом.

Так в марте 1923 года в трех километрах от станции Курганная, на поле при севе, бандиты напали на Паценко Ивана. С ним еще был сын Михаил и его двое детей – одиннадцати и тринадцати лет. Лошадей угнали, а их четверых расстреляли. Спустя два года пропал еще и родной дядя, Соколов Максим Никонорович. Долго его искали, но даже тело не смогли найти.

Сложно было. Проработав четыре года, из грузчиков я уволился по болезни.

К этому времени – а на дворе уже был 1927 год – в колхозе появилась работа: уборка полей. Помню, в сентябре пришлось мне убирать участок с кукурузой, который находился за двадцать два километра от станицы. Мы с товарищем погрузили продукты на телегу – они нужны были рабочим на поле – и выехали из дома. Километров шесть ехали себе спокойно, о чем-то вели разговор, как вдруг перед нами выскочили на дорогу четыре мужика-разбойника. Назвав себя милицией, затребовали документы. С собой у меня была чековая банковская книжка, вот они ее и увидели, когда я доставал бумагу на право сдачи зерна на элеватор.

– Ну что? Начнем?! Руки вверх!

Стояла наша подвода близко к железной дороге, а по ту сторону дорожной насыпи пахал трактор. Шума было много, и мужики не спешили. Немного обождав, когда трактор уехал подальше, наставили винтовки на нас и начали шарить по карманам. Вывернув одежку, нашли у меня сорок четыре рубля сорок копеек. Деньги я вез для рабочих, на билеты, чтобы в воскресный день они могли приехать поездом. Бандиты, не найдя больше ничего, отдали документы и отпустили. Они предупредили: если на дороге еще раз встретим банду, сказать, что нас уже очистили и едем пустыми. На место уборки к рабочим мы приехали без денег. Этот случай я пережил тяжелее, чем когда ходил по Херсонщине и льдам Азовского моря.

У меня был старший брат, Петр, который жил в это время в Москве. Я ему в письме рассказывал, как нам туго живется, на что он предлагал бросить все и приезжать к нему в Москву. Но на мою беду у меня жена второй год болела малярией, и я не мог ее уговорить на поездку.

#10

Только под конец 1928 года, в сентябре, по наставлению нового лечащего врача, который прибыл к нам в больницу, согласилась она уехать из родного края. Свою хату, которая имела одну комнату с четырьмя окнами – два на улицу и два во двор, – я продал. Купив билеты и распрощавшись с соседями, мы уехали. С нами было семеро детей.

Поезд прибыл в Москву на Казанский вокзал. На станции встретила нас комиссия, которая была создана для таких, как я, вновь прибывших – семья в семь душ, один другого меньше. Болтаться по городу с такой семьей, не имея специальности, мне не дали. Предложили сразу поступить на работу в один из совхозов подсобного хозяйства, который находился рядом с Москвой – «Десятого октября». Определили меня на пункт свинооткорма – на этот участок доставляли взрослых свиней и откармливали, а самых жирных там же били на мясо и сдавали государству.

До ноября 1929 года мы с семьей жили в летних бараках около предприятия, а после наступления зимы нас забрал мой брат, отдав одну из комнат в своей квартире. Размером она была не больше семи метров. Вот так мне пришлось жить.

Благодаря смене места жительства жена стала чувствовать себя лучше, и болезненные приступы прекратились. А я, как назло, попал в московскую Боткинскую больницу – как говорили врачи, по причине изменения климата. Целый месяц лежал до полного выздоровления, а когда встал на ноги, мне дали работу на подсобном хозяйстве.

В январе 1930 года по совету директора совхоза я решил переехать в Рязанскую область, на станцию Шилово. Тяжело было ютиться всей семьей на маленькой жилплощади, а тут мне выделили две комнаты в хорошем доме. Жаль только, что не пришлось долго работать на этом месте – все поголовье свиней заразилось чумой, и по приказу вышестоящих властей хозяйство ликвидировали. Свиней добили, а свинарники были облиты горючим и сожжены.

Оставшись без работы, я вновь начал искать, чем заниматься.

Сначала попал на рядом стоящий крахмальный завод, в цех по переработке вторых сортов крахмала, так называемой черноты. Потом перешел на Никитинский крахмальный завод. Он был больше, на производстве имелась сушилка окончательной обработки, и товар отправлялся на экспорт.

Весной 1930 года меня отправили на курсы повышения знаний. Познакомившись с выработкой крахмала, я получил от начальства должность бригадира цеха и повышение зарплаты. Получка стала около ста рублей, а жене в это же время на кухне при хоздворе платили сорок пять – мы себе могли купить хлеб по карточкам и остальные продукты.

В силу разного рода обстоятельств за шесть лет я сменил еще несколько заводов, и в 1936 году, переехав в Калужскую область, стал работать в Угодско-Заводском Райздравотделе, в должности дезинсектора. Через два года прошел курсы на инструктора при дезкамере и получил место в районной больнице.

При мне жили жена и сын, остальные дети стали сами работать на себя, не требуя помощи, кроме родительского совета. Я получал две ставки, по совместительству работая завхозом. В больнице находилось пятнадцать коек для рожениц, и для их обеспечения по распоряжению Райздрава мы обязаны были иметь лошадь, водовоз и участок подсобной земли в четыре гектара, но в штате не было ни конюха, ни водовоза, и приходилось все делать самому.

В отделении нас работало четырнадцати человек: тринадцать женщин, завхоз, конюх, водовоз и я, дезинсектор. Я успевал делать ремонт в помещениях, а в свободное время ходил по домам фабричных рабочих и за оплату в их квартирах производил обработку от насекомых. Денег мне хватало, и, хотя работа была беспокойная, я оставался довольным.

Так, работая без выходных и отпусков, получая в разы больше квалифицированных специалистов, я нажил себе врагов. Некоторые медсестры стали сплетничать между собой, а самые вредные кляузницы передавали слухи главврачу Смирновой. Говорили про меня то, что в рабочее время хожу и подрабатываю. Женщина она была глупая, поддалась на убеждения и, не учитывая мой добросовестный труд, решила отдать меня под суд. Если бы не акушерка Хлопкова, которая смогла убедить, что на меня наговорили, так бы и вышло. Однако меня просто уволили.

Переживать я не стал, ведь чувствовал себя правым. Для моей профессии работы хватало: были места и в сельпо, и в школе-семилете.

Получив трудовую книжку и недолго думая, я сел и поехал в Москву, в отдел Мосздрава. В отделе по дезинсекции встретился с моими начальниками – ранее я у них проходил обучение. Они мне сразу предложили работу. Для оформления требовалось передать документы, что я и сделал. Но, когда стали проверять, выяснилось, что взять меня они не могут, так как Смирнова уволила меня по статье, оставив соответствующую запись в трудовой.

Я сильно расстроился, что не заметил и не проверил запись при увольнении. Стал думать, как с этой неприятностью справится. Мне посоветовали обратиться к юристу.

Нашел юридическую контору, рассказал свою историю, и в итоге мы написали заявление в народный суд. Через несколько дней состоялось заседание. Смирнова на него не явилась под предлогом отпуска, а отправила вместо себя заместителя – зубного врача. Она-то и подтвердила, что увольнения я не заслуживал, и запись в трудовой оказалась неправдой. Народный суд выслушал все и постановил: восстановить на работу, выплатить зарплату за время отсутствия и заменить трудовую книжку на новую.

Оставаться работать при таких обстоятельствах в этой больнице я не стал и, обратившись в Мосздрав, перевелся в Наро-Фоминский район. Тут, при Марушкинском лечебном пункте, проработал с мая по октябрь.

#11

В октябре 1941 года я ушел на фронт. Сразу хочу сказать, что не участвовал в боях и на передовой был только несколько раз – когда делал доставку продуктов в блиндажи на первой линии. К сожалению, по состоянию здоровья взяли меня как нестроевого красноармейца. Первое время ходил копать окопы при сборных пунктах, потом был назначен в 123-й железнодорожный батальон. После двух лет службы был переведен в транспортную 113-ю роту, из которой попал в госпиталь на операцию. Пролежал в больнице два месяца. Как выписали, вновь оказался на сборном пункте, где вступил в 45-й отдельный рабочий батальон. В наши обязанности входила разгрузка, погрузка и отправка снарядов на передовую. И только в 1945 году, под конец войны, меня перевели работать поваром. Так и работал на кухне до демобилизации по возрасту. 23 июня получил документы на руки и через две недели прибыл к родной семье, в нашу родную столицу – Москву.

7 августа получил воинский билет и в этом же месяце устроился на работу на транспорт – проводником почтовых и багажных вагонов. Свое дело я любил: всегда был в трезвом состоянии, ответственно и аккуратно выполнял все поручения. За весь срок, с 1945 по 1962 год, получил тринадцать благодарностей и семь денежных премий, что было отмечено в трудовой книжке. С достижением пенсионного возраста ушел на заслуженный отдых и стал получать ежемесячно пенсию в размере пятидесяти семи рублей. Государство разрешало пенсионерам работать по два месяца в году, я так и делал, но, когда наступил восьмой десяток моей жизни, здоровье немного пошатнулось, и мне пришлось оставить работу уже навсегда.

#12

Из-за малограмотности вся моя жизнь проходила в больших трудностях, но я ни о чем не жалею. Когда я сейчас наблюдаю жизнь своих детей, то вижу, насколько важно с самого детства привить человеку желание трудиться. Труд – это основа счастливой жизни. Благодаря труду каждый может улучшить себя, взрастить правильные понятия и убеждения. Объединяясь в труде, можно стать могучим народом, которому по силам пройти любые препятствия и поднять всю страну к большим высотам.

В заключение, своему поколению я бы хотел передать: «Берегите то, что мы вам завоевали!»

Москва. 1970