Арбатская жизнь. Яркие воспоминания: живопись, застолья и драки

Я устроился работать дворником на улице Арбат. Перед этим чуть было не стал радистом на судне, уплывающем на полгода в Антарктику, но вовремя одумался. На Арбате мне дали участок от арки магазина «Овощи – фрукты», в двухстах метрах от ресторана «Прага», до магазина «Школьник». В ЖЭКе № 6, недалеко от Арбатской площади, подрабатывали дворниками студенты ГИТИСа – будущие актеры, режиссеры, начинающие поэты и художники.

На Арбатской площади, в доме № 6/2 в нашем с Сергеем Патрушевым распоряжении оказалось восемнадцать комнат: у Сергея – девять на третьем, у меня – девять на втором. Это были когда-то коммунальные квартиры. Жильцов выселили, теперь жилплощадью распоряжался ЖЭК. Началась моя арбатская богемная жизнь. Рано утром я подметал или скреб снег, в зависимости от времени года, в 9 часов дворники собирались в каптерке у техника-смотрителя Коли Жильцова, после 11 часов предавался творчеству. День заканчивался в теплых объятьях Бахуса. Я был молод, свободен, весел и пьян, такая была у меня и живопись.

Жизнь кипела ключом. Вечером встречи друзей-студентов, застолье с портвейном, песни хором.

Случа­лось, посиделки заканчивались драками: дверь открывалась копейкой, кто кого пригласил неизвестно. Однажды, придя вечером на Арбат, я обнаружил у себя в комнатах разные компании людей, которые пили и веселились, но мне были не знакомы. Приезжала милиция – мы гасили свет. Менты, оказываясь в комичной ситуации, доставали свои «макаровы» и, продвигаясь ощупью по длинному тёмному коридору, ловили… оранжевую кошку нашей молодости в сером пространстве служебной совести. Утром приходил участковый, молодой лейтенант, расспрашивал о вчерашнем. Мы ему наливали, если было, и он уходил.

На Арбатской площади, около нового входа в метро, в кафе «Ветерок» приятно было выпить стаканчик сухого белого. Напротив кафе был фонтан с бронзовой скульптурой мальчика с рыбой в руках. Как-то раз в летнюю жару я поспорил с Патрушевым на три рубля, что влезу в фонтан и встану рядом со скульптурой, не снимая пиджака. Пари я выиграл, и мы отправились на Арбат в «Решётку» за портвейном. Моим соседом по бывшей коммуналке был Вириков. Он работал в «Автоэкспорте», имел машину «Жигули»-универсал, крутил голову женщинам (или они ему), в коридоре на батарее лежал большой бивень слона, в комнате висела пробковая шляпа, привезённая им из Африки. Когда бабы, рыдая, в слезах выбегали из его комнаты, мне приходилось с ними сталкиваться, так как моя комната была рядом с выходом. Таким образом я знакомился с впавшими в немилость соседа женщинами, приглашал их к себе в комнату, где предлагал им мне позировать. Какой же дурень я был тогда.

У Вирикова была дача. Как-то он сказал, что хотел бы в мезонине устроить комнату для игры в карты и расписать потолок. Крыша имела треугольную форму, соответственно росписи должно быть две. Я сказал, что каждая будет стоить 30 рублей, итого вся работа – 60. Вот, думаю, хорошо получается: напишу в своё удовольствие, а затем уеду в Крым. В голове у меня тогда варилась романтическая каша: коктейль из песен А. Вертинского, стихов раннего В. Маяковского, живописи Б. Григорьева, Н. Сапунова, Н. Пиросмани.

Я приступил к работе над росписью, на первых четырёх листах оргалита написал композицию-фриз в голубой, красно-фиолетовой цветовой гамме. Затем, также на четырёх листах, написал композицию в тёплых жёлтых тонах. Работу назвал «В ночном саду распустились розы». Вириков дал мне 30 рублей, пообещав оставшуюся сумму отдать после. Мы увезли роспись на дачу. «Ну, – думаю, – солидный человек, имеет дачу, работает в такой конторе, выезжает заграницу…».

Но денег я не получил. Рассказал об этой ситуации Сергею Миллеру, и мы решили, так как оплачена половина работы, одну композицию забрать. Кинули альпинистскую вёревку через плечо, ранним погожим субботним утром отправились на вокзал, доехали на электричке до нужной станции, долго шли просёлочной дорогой. Подойдя к даче Вирикова, мы увидели на веранде его женщин, затем, побледнев, появился он и безропотно отдал нам одну роспись. Веревка пригодилась для крепления листов оргалита и последующей переноски. Вот такая смешная история, связанная с этой картиной.

В это время в нашем доме побывало множество людей. Часто приходили мой школьный друг Сережа Миллер, Саша Кузьмин, Юра Шестаков, Володя Исурин, Сережа Нечетайло, Катя Шиндель, Таня Самохина. Заходил Григорий Перченков. Посмотрев мою композицию «В ночном саду распустились розы», он высказал свое впечатление фразой из известной песни: «На далекой Амазонке не бывал я никогда».

Заходили Евгений Измайлов, Михаил Рогинский. Последний в это время работал в маленькой полуподвальной мастерской около Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина.

Он писал в своем подвале очень хорошие вещи. Это были работы маленького размера на дереве или оргалите с левкасом, выполненные казеиново-масляной темперой: серии «Трамваи», «Окраины Москвы». Картины очень необычные и красивые по живописи, иногда почти миниатюры. Рогинский писал долго и серьезно переживал их. Я в них видел музыку Баха. Считаю, что это лучшие работы, которые написал Михаил Рогинский. К таковым можно отнести еще ранние его работы, выполненные маслом в 60-х годах: кухонные натюрморты, серии «Штаны», «Примусы», «Дома с трамваями».

В 1974 году я уволился из ЖЭКа № 6 и поступил работать художником-декоратором в Московский театр оперетты, проработал в этом учреждении около года, но ничего интересного для меня там не было. Я продолжал использовать жилье на Арбатской площади как свою мастерскую. Помимо композиций темперой на оргалите «В ночном саду распустились розы» и «Осенний вихрь», написал там большую работу, состоящую из шести листов ДВП, которую назвал «Апофеоз».

С работой «Осенний вихрь» у меня в памяти связана история её создания. Писал я её весной, в апреле – мае 1974 года, во время работы ставил одну и ту же пластинку Боба Дилана, которую мне подарила тогдашняя моя подружка – француженка Мари (люблю работать под музыку). Сергей Патрушев дружил с Клер, Александр Кузьмин – с Натали. Откуда приходили и куда уходили эти мадемуазель, для меня было загадкой. Мари постоянно динамила меня. Я начал писать на листе оргалита казеиново-масляной темперой, импровизируя и размазывая цветовые пятна без всякой цели. Ближе к центру листа возникло голубое пятно, слева и справа — оранжевое, красное, желтое, фиолетовое. Смеркалось. Цветовые пятна стали еле различимы в полумраке, но внизу листа отчетливо возникла женская фигурка в белом платье, стоящая под осенними деревьями. За стволом одного из них угадывалась мужская фигурка в шляпе. Когда я включил свет, эти образы исчезли, были только яркие пятна цвета. Выключил свет – они стоят. И вот как-то изловчившись (кажется, даже свечку на шляпу прикреплял), эти две фигурки под осенними деревьями я всё-таки наметил. Эта деталь картины была другого колорита, вообще это был фрагмент другой композиции, написанный на фоне живописи, резко отличавшейся от него по цвету и стилю. Так, постепенно, работая над этой вещью, фрагмент с двумя фигурками у меня расширялся в пространстве, и возникла другая картина. Назвал я ее «Осенний вихрь». Сейчас, анализируя свой творческий опыт, считаю, что смысл занятия живописью заключается в процессе её создания. Важен не результат, а процесс сотворения картины. Эта мысль пришла ко мне намного позже, я тогда писал особенно не задумываясь, интуитивно постигая смысл живописи. Конечно, это касается только меня.

С картиной «Осенний вихрь» связан еще один эпизод из моей арбатской жизни. Я писал эту вещь, периодически, чтобы заменить воду в банке, мотался по длинному коммунальному коридору, окурки «Беломора» швырял за ванну. В этот процесс громко ввинчивался космический звук блюза в исполнении Боба Дилана. Через какое-то время я услышал беготню в коридоре, дверь приоткрылась, и Саша Кузьмин, в это время живший у нас, крикнул: «Пожар!». Выскочив за дверь, я увидел в конце коридора пылающую огнем ванную комнату. Каким-то образом Сережа Патрушев, Саша Кузьмин и я смогли потушить это возгорание до приезда пожарных, мы быстро ушли из квартиры.

Яркие воспоминания в памяти оставили наши похождения с Сергеем Миллером по арбатским задворкам и выселенным, обреченным на слом домам. Летом 1974 года во дворе на улице Фрунзе я увидел тележку с большими металлическими колесами и укатил её к себе в дворницкую. Сварщик в Театре оперетты сварил по моему чертежу каркас из толстой проволоки, я обтянул его плотной тканью, покрасил её полосами разного цвета, а колеса – красной краской. Получилась телега-арба с ярким цветным азиатским тентом и громыхающими при езде по асфальту колесами. В эту телегу-арбу я погрузил свои холсты, живопись темперой на оргалите, красный патефон, пластинки, веревку. Утром 25 августа, предварительно пригласив своих друзей и знакомых на предстоящую выставку, я покатил эту громыхавшую колесницу по Комсомольскому проспекту в сторону центра Москвы.

Сопровождал меня и был фотографом мой друг Серёжа Миллер. Машин почти не было, погода была солнечная. По ходу движения Сергей Миллер фотогра­фировал мой московский заезд. Прохожие воспринимали это зрелище как нечто из цирковой бродячей жизни, некоторые улыбались. Переехав Крымский мост, затем проехав по Метростроевской улице, я вкатил арбу с картинами на Гоголевский бульвар. На бульваре мы с Сергеем быстро натянули веревку между деревьями на уровне человеческого роста, повесили на неё холсты, листы оргалита просто прислонили к веревке, патефон поставили на траву газона и подкрутили: Утесов с пластинки запел «Дорогие мои москвичи».

В экспозиции были представлены около семнадцати работ 1973–1974 годов. Композиции: «Осенний вихрь», «Апофеоз», «В ночном саду распустились розы», «Птичий рынок» и другие, выполненные темперой. Были картины маслом на холсте и графика. Гуляющий по бульвару народ, привлекаемый звуками патефона, постепенно стал собираться к месту уличного вернисажа. В своей пустой телеге-арбе я катал по бульвару пятилетнюю девочку, которая сразу после выгрузки картин залезла под тент повозки. Арбатские жители, отдыхающие на бульваре, собирались в кружки около картин. Возникали споры и обсуждения. Зрители сами подкручивали ослабевшую пружину патефона и меняли пластинки. Звучала популярная в 50-х годах музыка: вальсы «На сопках Манчжурии», «Амурские волны», песенка «Мишка, Мишка»… Я переходил от одной группы людей к другой и, в приподнятом настроении, прислушивался к спорам и разговорам.

Композиция «В ночном саду распустились розы» вызвала вопросы, так как был коллаж из игральных карт. Живо проходило обсуждение картины «Осенний вихрь». Два подвыпивших мужика, недоуменно уставившись на работу с надписью «Вино», хотели было опрокинуть её, но обошлось. По окончании моей уличной выставки, погрузив в телегу картины, я с друзьями повез её по Гоголевскому бульвару в сторону Арбатской площади. В каморке дворника, новом жилье Сергея Патрушева, в Нижнем Кисловском переулке, с компанией друзей я устроил скромный выпивон.

Я не сообщал о своем намерении провести уличную выставку властям. О ней, кроме моих друзей и знакомых, никто не знал. Видимо, поэтому она благополучно завершилась. Через три недели, 15 сентября, А. Глезер подхватил идею проведения выставки на улице и организовал выставку на пустыре в Беляево. Он пошел другим путём: законопослушно подал заявление о проведении, сообщив при этом место и время вернисажа властям, оповестил иностранные посольства, обзвонил западных журналистов. Это было бы нормально и естественно в любой демократической, но не в нашей тоталитарной стране. Учитывая маразматическое тупоумие тогдашней власти, Глезер выбрал и искусно запрограммировал давно опробованный в мире искусства скандал. Вернисаж был сорван, людей пересажали в автозаки, картины уничтожили бульдозерами. В последствии ее так и стали называть — «бульдозерной».